Ранее, я уже говорил, что концепция культурной автономии, служащая основой нового интернационализма, делает естественным и даже насущным принятие в качестве языка международного общения не какого-либо уже существующего национального языка, но языка международного, скажем, эсперанто или его более продвинутого потомка — идо. Эта идея может показаться слишком революционной — более консервативный взгляд на эту проблему заключается в том, что международный язык и так уже формируется без каких-либо радикальных новаций. Пусть, мол, все развивается само собой, и, рано или поздно, настоятельная потребность в международном общении выдвинет какой-нибудь естественный язык, будь то английский, русский или какой-то еще, на роль международного. Таким образом, сторонники радикального подхода в этом вопросе должны выдвинуть очень весомые аргументы, для того чтобы отстоять свою позицию.

Главный аргумент здесь, конечно, очевиден. Национальная культура очень сильно связана с родным языком, поэтому использование родного языка того или иного народа в качестве международного, автоматически приводит к распространению культуры народа, “автора” международного языка, в ущерб национальной культуре других народов. В настоящее время, например, в Европе уверенно завоевывает позиции международного английский язык. Причины этого вполне ясны: экономика давно переросла национальные рамки, расширение связей между людьми различных национальностей и, в частности, развитие информационных сетей вроде Интернета — все это требует от людей знания общего для всех языка. Однако использование для этой цели живого естественного языка является отнюдь не лучшим способом решения этой проблемы. Дело в том, что само понятие “мировой культуры” является весьма условным. Когда мы говорим о том, что то или иное произведение искусства является вкладом в мировую культуру, это означает просто, что многие национальные культуры включили в себя это произведение. Это, однако, не означает, что немцы, например, воспринимают Достоевского так же, как и русские, а у русских, слушающих Вагнера, возникают те же ассоциации, что и у немцев. Иностранный же язык, при использовании его в качестве языка международного общения, оказывается тем “троянским конем”, при помощи которого иностранная культура — в данном конкретном случае американская — распространяется в мире, минуя ее переработку и освоение глубокими национальными культурами, иначе говоря, усваивается лишь тот пласт культуры, который не требует национального переосмысления.

Еще хуже обстояли дела у нас в Советском Союзе. Если европейцы принимают американский образ жизни и соответствующую систему взглядов добровольно, по крайней мере внешне, то у нас создание единой для всех народов “социалистической” культуры было официальной государственной политикой. Поскольку такая культура базировалась на русском языке, то эта политика с необходимостью означала вытеснение всех национальных культур, кроме русской. На восходящем этапе развития Советского государства порочность концепции “единой социалистической культуры” не очень проявляла себя, поскольку национальное чувство у людей было в значительной степени блокировано более высокой коммунистической идеологией, когда же, начиная примерно с эпохи застоя, эта идеология стала терять свою власть над умами людей, политика единой социалистической культуры совершенно справедливо стала восприниматься нерусскими народами нашей страны как политика их сознательной русификации. Именно это обстоятельство, оттолкнув народы Советского Союза от России, сыграло очень важную роль в его распаде и будет долго еще питать энергией центробежные тенденции уже в постсоветской России.

Идеи культурной автономии, представляющие собой основу неоинтернационализма, по своему смыслу противоположны интернационалистским идеям создания единой культуры. Предполагается, что национальные культуры в будущем будут развиваться, насколько это возможно, независимо друг от друга, взаимно обогащаясь на основе состязательности. Вполне естественным, а, скорее всего, и единственно возможным, является в этих условиях использование в качестве языка международного общения внекультурного и, если хотите, “бездуховного” международного языка. Совсем не лишним при этом оказывается то обстоятельство, что международные языки конструируются так, чтобы было максимально облегчено их усвоение.

Еще более важным в проблеме международного языка является так сказать ее метафизический аспект. Когда вы учились в школе, вы, возможно, замечали, что все ученики в классе как бы делятся на три группы. В первую группу входят те ученики, которые проявляют яркие математические способности в ущерб успехам в гуманитарных дисциплинах. Мы можем сказать, что у этих ребят шизоидная организация сознания, подразумевая под этим то, что недостаточность энтропийности мышления в крайних, патологических случаях психиатры называют шизофренией. Другая группа учеников, наоборот, проявляет блестящие успехи в гуманитарных дисциплинах, но одновременно демонстрирует удручающую тупость в дисциплинах, требующих сложных логических манипуляций. Характерное для таких учеников интуитивное восприятие мира можно назвать параноидальным типом мышления. При благоприятном стечении обстоятельств из таких ребят вырастают знаменитые поэты, композиторы, артисты, тогда как из учеников первой группы формируются талантливые представители естественных наук. Если не считать ярко выраженных “физиков и лириков”, то основная группа учеников более или менее равномерно распределяет свои симпатии между различными учебными дисциплинами. Самые “гармоничные” из этих ребят в будущем проявят себя как видные политики, удачливые бизнесмены и т. д., словом, как организаторы.

Возникновение такого положения вещей очень легко объяснить. Наш вербальный язык, как я уже говорил, заключает в себе одновременно как бы два языка — олирный и энрофный. Эти два языка, сосуществуя в рамках единой вербальной реальности, сильнейшим образом интерферируют между собой, не позволяя в рамках одной личности достичь тех высот мышления, которые мог бы обеспечить в своей сфере каждый из этих языков. Именно по этой причине и происходит специализация мышления у разных людей. Чтобы полнее использовать возможности человеческого мышления, происходит разделение людей по типу этого самого мышления на, так сказать, красных, синих и зеленых.

Специалисты уже давно отмечали, что билингвизм весьма способствует развитию творческих способностей человека. Природа этой благотворной роли билингвизма должна быть ясна. У человека свободно владеющего двумя языками происходит как бы специализация в использовании этих языков: родной язык в большей мере берет на себя функции олирного, а иностранный — энрофного. Несравненно более мощно положительный эффект билингвизма должен проявиться, если вторым языком будет не иностранный язык, но искусственный. Действительно, для того чтобы интересующий нас эффект хоть как-то проявился, совершенно необходимо свободное владение вторым языком, возможность думать на нем. Для такого знания двух языков необходима, как минимум, специальная языковая ситуация. При изучении в школе иностранных языков в силу сложности усвоения естественных языков такая задача даже не может и ставиться.

С другой стороны, искусственные языки, по самой своей структуре, являются в высшей степени низкоэнтропийными языками. У них логически очень ясная и последовательная грамматика, не знающая исключений. Нет в них и каких-либо эмоционально окрашенных синонимов. Например, такие не оставляющие нас равнодушными фразы, как “рубиновые звезды”, “багряный клен” или “алая кровь”, переводятся на эсперанто одним бесцветным эпитетом, обозначающим красное. Такая структура искусственного языка позволяет при его изучении опираться, прежде всего, на аналитические способности ребенка. Этот язык с самого начала должен изучаться не так, как родной, т. е. интуитивно и путем подражания, но как некая математически строгая лингвистическая дисциплина (настолько, конечно, насколько это доступно первокласснику). Те школьные предметы, которые требуют для своего усвоения логической ясности мышления, а таких дисциплин в современной школьной программе большинство, должны с самого начала изучаться только на международном языке — языке науки. На родном же языке должно вестись преподавание художественной литературы, музыки, живописи, изучение истории своего народа, природы родного края и т. д.. На родном же языке должно происходить и внеклассное общение наставников со своими учениками. Таким образом, в сознании человека будут формироваться как бы два пласта: один, связанный с языком науки, предназначен для энрофного, строго логического мышления, а другой, основанный на родном языке, предназначен, прежде всего, для образного, олирного мышления. Сознательное владение этими двумя пластами сознания сделает людей будущего гораздо более талантливыми, чем мы с вами.

Современные строго нормализованные, так называемые литературные национальные языки уже являются в значительной степени языками искусственными. Использование родного языка, прежде всего в его энрофном аспекте связано с общей “материализацией” жизни современной Западной цивилизации и, в конечном счете, с утратой этой цивилизацией пассионарности, воцарением обывательского духа. Все это ведет к омертвлению, снижению энтропийности литературных языков, драматическим образом ограничивая их олирные возможности. То оживление языка, которое связано с существованием более пассионарных групп населения, — это, прежде всего, нелитературный язык социальных низов, не говоря уже о молодежном сленге или, например, о жаргоне преступного мира, — не может оказать на литературный язык существенного влияния, поскольку этот язык, по своей сущности, является порождением классового общества и отражает собой низкую пассионарность (т. е. опять же низкую энтропийность сознания) класса-гегемона. В бесклассовом обществе должно исчезнуть само понятие литературного языка. Тот же факт, что безэнтропийный международный язык возьмет на себя все энрофные функции родных языков, открывает для них возможность стремительной эволюции, увеличивающей энтропийность этих языков и их способность к передаче самых тонкий душевных движений.

* *

*

Та картина эволюции языка, которую мы здесь нарисовали, как бы величественно она ни выглядела, является, тем не менее, лишь преддверием, необходимым условием того глобального расширения сознания, что ожидает человечество в более или менее отдаленном будущем. Необходимость и неизбежность этого расширения связано с тем обстоятельством, что истинным языком Олирны является не какой-либо вербальный язык, будь он даже очень энтропийным, но язык эйдетический, т. е. язык зрительных образов. Некоторое, очень слабое, правда, представление об этом языке дают нам образы сновидений и тех галлюцинаций, которые посещают нас иногда и наяву.

Эйдетический язык является гораздо более древним, чем вербальный — им не земле пользовались задолго до появления рода Homo, придумавшего язык вербальный. Этот же язык, между прочим, используется для общения еще не родившегося младенца со своей матерью и, видимо, не только с ней. Собственно говоря, наш вербальный язык возник как некая кодификация при помощи акустических сигналов этого самого эйдетического языка. В этом смысле, если вербальный язык называют второй сигнальной системой, то язык эйдетический должен быть по праву назван первой сигнальной системой. Не нужно при этом думать, что эйдетический язык является неким внутренним языком, связывающим сознание человека с его бессознательным. Этот язык является, прежде всего, языком телепатическим и, следовательно, служит для общения с обитателями Олирны.

Люди современной культуры очень слабо, если не сказать резче, владеют своими потенциальными эйдетическими способностями. Те образы, которые посещают нас во сне и возникают во время аффективных состояний, выступают как образы чисто параноидальные, в том смысле, что наше сознание никак не может влиять на эти галлюцинации. Для того чтобы активно пользоваться эйдетическим языком, люди должны, как минимум, вновь научиться допускать в свое сознание посторонние эйдетические образы, уметь видоизменять их и сознательно создавать, при необходимости, свои. Многие люди, опираясь на то, что они знают о своем сознании, могут подумать, что все разговоры о каком-то эйдетическом языке являются необоснованной фантазией. Однако, если опираться не на свои чувства, но на логику метафизики, то все делается гораздо более убедительным.

Действительно, с метафизической точки зрения речь идет о том, что в процессе эволюционного развития сознания человека его сегодняшнее недифференцированное состояние будет заменено тем, что можно назвать венком сознания. При этом синим кольцом венка будет выступать холодный международный язык, красным кольцом — эйдетический язык, а зеленым — развившийся в сторону увеличения своей энтропийности родной язык. С анатомической точки зрения вместилищем синего кольца сознания будет являться левое полушарие головного мозга, красное же кольцо будет связано с правым полушарием. Что касается зеленого кольца, то, будучи двойственным по своей природе, оно и распределит себя по обоим полушариям, при этом его олирная компонента будет находиться в правом полушарии, а энрофная — в левом. По сравнению с его сегодняшним положением зеленое кольцо должно существенно сдвинуться по направлению к правому полушарию. Все это можно назвать расширением сознания. То, что в топике фрейдизма является бессознательным, до некоторой степени проявляется и делается доступным сознанию: эйдетический язык занимает место подсознания, а зеленый язык берет на себя функции цензора.

Надо полагать, что первобытные охотники эпохи палеолита гораздо лучше нас владели эйдетическим языком. Однако, в неолите, по мере совершенствования сельского хозяйства и животноводства, проблема выживания людей сильно упростилась. Вместе с тем начался и процесс дезэнтропизации вербального языка. Агротехнические приемы, искусство разведения и содержания скота — все это требовало от языка способности четко выражать процессы, происходящие именно в энрофном пространстве. Человек становился все более и более независимым от злых и добрых духов. Эта тенденция достигла своего апогея в наше безрелигиозное и бездуховное время. Таким образом, эволюция в сторону формирования венка сознания означает, пользуясь диалектической терминологией, завершение огромного витка спирали развития.

При усвоении ребенком родного языка на поверхности лежит лишь видимая часть этого процесса. Нам кажется, что ребенок овладевает языком через подражание взрослым и путем его прямого научения. Это, однако, лишь видимая часть айсберга. Телепатическая же составляющая этого процесса оказывается скрытой. О ней можно судить лишь по тому фантастическому чувству языка, его грамматики, словообразования, которое демонстрирует ребенок. Во взрослом состоянии такие паранормальные способности проявляются только у очень редких людей, которых называют полиглотами. В отличие от этого усвоение эйдетического языка происходит чисто телепатически. В этом трудность сознательного развития эйдетических способностей. Можно ожидать, что становление эйдетизма и паранормальных способностей будет, в основном, происходить эволюционно, по мере неуправляемого развития зеленого, организационного языка. Не нужно, тем не менее, думать, что сознательные усилия в этом направлении не могут принести никаких плодов. Приемы развития эйдетических способностей могут в какой-то мере быть и сознательными.

Например, могут быть выработаны некие педагогические приемы, помогающие задержать и даже остановить процессы вытеснения эйдетических способностей, которые в той или иной мере присущи всем детям. Надо только иметь в виду, что эйдетические и аналитические способности являются в значительной степени антагонистами. Поэтому приемы поддержки и развития эйдетизма у детей должны сопровождаться и даже обгоняться успехами в усвоении международного языка науки. Может также пригодиться и опыт “отставших” в развитии народов, которые практикуют для восстановления угасших паранормальных способностей детей разного рода обряды инициации. Не нужно, конечно, с ужасом думать о каких-то жестоких обрядах, доводящих детей до безумия. В наше время уместнее использовать медикаментозные средства и, прежде всего галлюциногены. Важно, на мой взгляд, использовать не те “обычные” дозы, скажем, ЛСД, которые вызывают параноидальные, не поддающиеся контролю галлюцинации, но небольшие, гомеопатические дозы, так сказать “витамины воображения”. Наконец, этнографические материалы показывают, что сознательное усвоение паранормальных способностей шаманами и разного рода колдунами осуществляется путем направленной телепатической передачи этих способностей от лиц уже владеющих соответствующим искусством. Этот путь в будущем тоже может быть освоен.

Можно задать себе вопрос, каковы же причины, общественные стимулы для будущей эволюции сознания в сторону радикального его расширения? Можно ведь заметить, что на протяжении веков, по мере развития культуры, роль разного рода паранормальных способностей людей не возрастала, но, наоборот, прогрессивно уменьшалась. Ответ здесь может быть только один: именно становление бесклассового общества открывает перед людьми возможность такой эволюции их сознания и, более того, делает ее насущной необходимостью.

Эволюционный смысл возникновения и развития классовой структуры общества заключается в том, что на определенном этапе своего развития человеческое общество нуждается в гораздо более стройной и управляемой своей организации, чем та, что существовала и достигла предела своих возможностей при первобытном коммунизме. Не случайно, что первые известные нам цивилизации возникли в тех регионах, где была возможность колоссального увеличения производительности сельского хозяйства путем проведения сложных ирригационных работ, требующих для своего осуществления четкой организации человеческих масс. Таким образом, класс-гегемон осуществляет в классовых обществах роль организатора. С метафизической точки зрения организаторы, будучи зеленым началом в общественном венке, отличаются от других общественных классов своей бездуховностью, материалистической ориентацией своей общественной функции. В связи с этим их важнейшей задачей является ограничение потенциальной власти других составляющих общественного венка, т. е. синего кольца, представленного в древности жречеством, и красного кольца — класса, являющегося основным производителем общественных благ. И эта задача им всегда удавалась, поскольку те общества, в которых зеленые не смогли адекватно выполнить эту задачу, исчезли, не выдержав конкуренции. Именно в связи с такой общественной функцией управляющего класса, класса-гегемона проявление паранормальных способностей, как представляющих угрозу власти зеленых, постоянно подавлялось.

В новое и новейшее историческое время тенденции по изгнанию духовности из общественной жизни достигли полной своей реализации. Зеленый свет, заструившийся из постреформационной Северной Европы, сделал не нужными даже те остатки духовности, которые были в Европе предшествующего периода. Основная идея реформации католической церкви состояла в установлении более непосредственного контакта людей с божественным, минуя бюрократические церковные надстройки. Это демократическое, по своей сути движение вылилось, в конце концов, в развитие той степени человеческого индивидуализма, которое, в религиозном аспекте, утверждает незыблемость кармы человека и невозможность ее исправления путем альтруистического поведения. В конечном счете, этот процесс позволил утвердить в качестве единственного начала, регулирующего жизнь общества, Закон, очищенный от категорий Добра и Зла.

Те регионы Европы, где Реформация не добилась формального успеха, например, на католическом юге Европы, начали проявлять хроническое отставание от стран Северной Европы и их могучего филиала в Северной Америке. Причина такого отставания кроется, в конечном итоге, в том, что на Юге совесть продолжала оставаться общественно важной категорией и не позволяла тамошней буржуазии управлять пролетариатом, исходя лишь из экономических, эгоистический, по своей сути, побуждений. Дело “наладилось” только во второй половине ХХ века, когда религиозность правящего класса выветрилась повсеместно, а общее повышение жизненного уровня, связанное с техническим прогрессом, смогло сыграть роль “чечевичной похлебки”, за которую пролетариат продал свое первородство и там, признав над собой власть бездушного Закона.

В коммунистическом обществе Закон снова обретает свою духовность. Он не может быть иным, поскольку его власть теперь опирается не на правоохранительные структуры, которые, в свою очередь, суть органы диктатуры буржуазии, но на волю большинства. Те демократические процедуры, что описаны в первой части настоящего трактата, позволяют этому большинству без каких-либо ограничений, создаваемых капиталом меньшинства, объявлять и утверждать свою волю. Единственным аргументом против коммунизма, который могут выдвинуть генетические его враги, заключается в том, что массы не смогут управлять ни государством, ни экономикой. Делать это, дескать, дано только буржуазной элите, которая, как мы можем видеть, часто не сильно отличается по своим умственным способностям от пресловутой “кухарки” Ленина.

Роль организатора общественной жизни при коммунизме возьмет на себя новая, свободно выдвигаемая народом элита. И эти люди уже не будут просто ловкими демагогами, это будут мудрые люди, чьи души освещены иллюминационными струями самой Софии. Стимулы своей организационной деятельности такие люди черпают не в материальных интересах нашей бренной юдоли. Она выходит далеко за рамки их земной жизни. Сложность, особенно на начальных этапах развития коммунистического общества, заключается в том, как нам опознать этих людей. Для этого необходимо, чтобы люди, в своей массе, обладали и способностями к аналитическому мышлению, и глубоким интуитивным зрением. Если в настоящее время жизнь в обществе регулируется грубой физической энергией, которая есть ничто иное, как капитал, то в обществе коммунистическом эта энергия займет естественное для нее достаточно важное место, но на первом месте будет стоять гораздо более тонкая “духовная энергия”, т. е. негэнтропия. Именно эта насущная потребность и явится стратегическим стимулом того расширения сознания, о котором я говорил выше.

Если то или иное общество является избыточно пассионарным, а наше именно таково, то людей, членов этих обществ отличает известная параноидальность мышления. Она проявляется, в частности, в их повышенной готовности идентифицировать свое подсознание с любой достаточно харизматической личностью. Для того чтобы помочь пассионариям быть более самостоятельными и уметь отличать харизму лидера от ее духовного наполнения, издревле существует четко работающий механизм. Люди должны направить свои параноидальные тенденции в безопасное для себя русло, такое, например, как любовь к Богу. После этого, поскольку перед Богом все равны, можно уже более хладнокровно рассуждать о том, какие идеи распаляют харизму того или иного претендента на власть. Идеальным демпфером общественной параноидальности может быть и монарх, чья власть четко ограничена ролью главы ее судебной ветви.

В заключение этого раздела хочу обратить ваше внимание на то, что расширение недифференцированного сознания до состояния венка отнюдь не означает исчезновение бессознательной компоненты наших личностей: ведь в наших монадах описанный выше венок, в свою очередь, играет роль более или менее зеленого кольца следующего организационного уровня. Легко понять, что пределов расширения сознания человека не существует, как это и следует из фрактальной структуры Олирны. Основное направление эволюции человека — это не биологическое, животное его совершенствование, хотя и это очень важно, но его духовная эволюция, связанная с последовательным расширением сознания людей. Если сравнивать масштабы доступной нам духовной эволюции с эволюцией Жизни на этой планете, то нам предстоит путь отнюдь не короче, чем путь от микроба до человека.